Человек безумный. На грани сознания  - Виктор Тен

Суть теории Ю. Семёнова составляет противопоставление «зоологического индивидуализма» и «человеческой социальности», именно переход от первого ко второму является сущностью процесса сапиентации. Мы знаем, что индивидуализм далеко не всегда сопровождается деятельной жестокостью и активным злом, скорее наоборот, это понятие коррелируется с понятием «равнодушие». Зачем же Ю. Семёнову понадобилось отождествлять «индивидуализм» и «жестокость»? Ответ: если противопоставлять «общественные отношения» не «зоологическому индивидуализму», а «зоологической жестокости», то концептуальная логика теории ничтожится: «социальность» и «жестокость» не являются парными противоположностями; это понятия разные как по объему, так и по сферам употребления. Еще один когнитивный диссонанс.

Даже если закрыть глаза на явный алогизм, фактология все равно опровергает такой подход: в человеческом обществе гораздо больше немотивированной жестокости, чем в природе. Правильнее будет сказать, что в природе немотивированной жестокости вообще нет, это эксклюзивный феномен «общественных отношений» именно в человеческом обществе, т. е. реальное положение дел обстоит с точностью «до наоборот».

Среди животных никогда не наблюдается немотивированная жестокость. Это эксклюзив человека разумного.

Приводимая Ю. Семёновым фактология, свидетельствующая о запредельной жестокости в рамках зарождающегося человеческого общества, относится к определенному периоду филогенеза, когда у наших предков появляются мышление и речь.

У самых ранних гоминин, относящихся к австралопитековым кластерам, признаки мышления и речи, фиксируемые по эндокранам, отсутствуют. При этом нет сведений относительно внутристадной или даже внутривидовой агрессии среди этих существ. Массовая агрессия выявляется впервые как массовый психоз в период существования эректусов и эргастеров, которых вплоть до 80-х годов XX в. именовали синантропами и питекантропами.

Именно у них, у этих первых представителей рода Homo, появляются мышление и речь, и массовые убийства себе подобных в родственных группах, которые зачастую становились самоубийственными для целых групп (для подавляющего большинства групп, обретающих человеческие мозги животных; выжили буквально единицы). Эта страшная практика продолжалась среди гейдельбергских людей, ранних неандертальцев, пошла на убывание у поздних и почти прекратилась у Homo sapiens sapiens. В современном обществе немотивированная жестокость наблюдается у детей, сумасшедших, маньяков. У нормальных взрослых жестокость всегда имеет мотивы. Не случайно раскрытие преступлений начинается с мотива по принципу: «кому выгодно».

Если речь идет о «зоологическом индивидуализме», то как объяснить отсутствие массовой внутристадной агрессии среди австралопитековых и среди высших социальных животных?

Факты говорят о том, что было два перелома. Первый – это слом нормальной психики нормальных стадных животных, второй – тот, о котором пишет Ю. Семёнов, когда стадо стало обществом и место инстинктов заняли социальные качества, которые восстановили эмоциональные привязанности живущих вместе членов рода Homo. Это и есть инверсия (Поршнев), т. е. «возвратный ход», т. е. «выворачивание вывернутого» (Фейербах), т. е. отрицание отрицаемого в ходе эволюции, согласно диалектике.

При этом второй перелом не объяснить без учета первого: версия отказа от «зоологического индивидуализма» не выдерживает ни теоретической, ни фактологической критики, потому что теоретически это абсурд, а практически это то, чего в природе среди социальных животных не существует. Если же ставить знак равенства между понятиями «зоологический индивидуализм» и «зоологическая немотивированная жестокость», то эта игра словами теряет смысл даже по отношению к самым низшим родам животного царства.

По сути дела это художественная метафора, равнозначная выражению «звериная жестокость», но это метафора, применимая только к людям, в отношении животных – это бессмысленная тавтология. Например, мы не можем сказать о сильном волке, загрызающем слабого оленя, будто он проявляет «звериную жестокость»: на то и волк в лесу, чтобы олени были сильны и здоровы. «Звериная жестокость» – это не природный феномен, это «человеческое, слишком человеческое».

«Очевидно, что люди действительно… имеют «жестокий мозг», – написал Дэн Джонс в обзорной тематической статье «Инстинкт убийцы» в журнале «Сайенс» в 2008 г. При этом он привел слова Мартина Дали из книги «Геноцид»: «Я не думаю, что кто-то нашел верный путь к объяснению жестокости как адаптации» (Jones, 2008. С. 512–515). В 2005 г. я впервые объяснил феномен немотивированной жестокости человека. Одной из причин является филогенетическое безумие, но есть и другие. Здесь мы не будем останавливаться на этой теме, это тема социогенеза.

Род человеческий не наследовал «зоологическую жестокость» от животных предков, с тем чтобы преодолеть ее в ходе социализации. Этот фактор является следствием некоего антиадаптивного и при этом эволюционного события, благодаря которому появился мозг человека. Возможно, это было то, на что указывал Б. Поршнев? Когда Ю. Семёнов в 2002 г. называет свою концепцию «единственной теорией» он, видимо, забывает, что в 1968 г. вышла в свет книга Б. Поршнева «О начале человеческой истории», где была изложена альтернативная теория сапиентации. Б. Поршнев считал, что филогенез человеческой психики не объяснить, не обращаясь к такому явлению, как шизофрения. Она «сломала» инстинкты и рефлексы нормальных животных, поставив нарождающееся человечество на грань катастрофы, ибо повлекла за собой поступки, не мотивированные природными потребностями. Процесс сапиентации, согласно Б. Поршневу, заключался в преодолении шизофрении и ее последствий.

Сложив социум на базе отказа от мифического «звериного эгоизма», Семёнов дальше пишет, как типичный «трудовик».

На первый план выходит фактор «производства», являющийся производным от «труда». Производство – это преобразующий труд, считает Семёнов. «В отличие от чисто животного, присваивающего, приспособительного труда эту форму рефлекторного предчеловеческого труда можно было бы назвать преобразующим, производящим предчеловеческим трудом». Эти предчеловеки «не только присваивали готовые жизненные средства, но и производили несуществующие в природе предметы, не только приспособлялись к среде, но и преобразовывали ее». С производственным фактором связан причинно-следственной связью психогенез: «Переход от стадии приспособительного рефлекторного труда к стадии преобразующего не мог не сказаться на тех существах…» (Семёнов, 1966. С. 144, 145).

Пчелы производят мед, пергу, прополис, строят соты… Все это предметы, которых нет в природе, в которой нет пчел. Бобры преобразуют ландшафт строительством плотин, откуда возникло выражение «боброгенный ландшафт». Существует понятие «термитогенный ландшафт», потому что термиты застраивают территории своими «небоскребами», которые являются сложнейшими артефактами, произведениями, не имеющими ничего общего с природной кочкой. Существует понятие «слоновые дороги»: джунгли, в которых обитают слоны, отличаются от тех, где слонов нет. У меня на участке долго был «кротогенный ландшафт»: кроты настолько преобразовали ландшафт для себя, что сделали почти невозможным использование участка для выращивания культур. Сомневаюсь, что производство предметов, которых нет в природе, и преобразование ландшафта могло дать каким-либо животным шанс стать «предчеловеками».